Анатолий федорович кони воспоминания о некрасове. Е.И

Путь в литературу для автора поэм «Кому на Руси жить хорошо », «Мороз, Красный нос» и «Русские женщины» был долгим. Оказавшись в Петербурге и не всегда имея в кармане деньги даже на полноценный обед, Николай Некрасов начал сочинять азбуки и сказки в стихах, которые заказывали издатели лубков, писал водевили для Александринского театра, а параллельно работал над более серьезными стихами, прозой, критикой и публицистикой.

«Господи, сколько я работал!..», - вспоминал поэт впоследствии. Но люди, знавшие его, были уверены, что лишения только закалили его характер. Из мальчишки, ночующего в трущобах, Николай Некрасов превратился в редактора «Современника», основанного самим Пушкиным , а после закрытия легендарного журнала возглавил «Отечественные записки».

Свои воспоминания об этом талантливом человеке оставили Авдотья Панаева, Николай Чернышевский , Федор Глинка и другие литераторы и мемуаристы. Мы выбрали 5 интересных свидетельств.

Авдотья Панаева

Первый раз я увидела И.А.Некрасова в 1842 году, зимой. Белинский привел его к нам, чтобы он прочитал свои «Петербургские углы». Белинского ждали играть в преферанс его партнеры; приехавший из Москвы В.П.Боткин тоже сидел у нас. После рекомендации Некрасова мне и тем, кто его не знал, Белинский заторопил его, чтоб он начал чтение. Панаев уже встречался с Некрасовым где-то.

Некрасов, видимо, был сконфужен при начале чтения; голос у него был всегда слабый, и он читал очень тихо, но потом разошелся. Некрасов имел вид болезненный и казался на вид гораздо старее своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал. Этот машинальный жест так и остался у него, когда он читал свои стихи". <...>

«Белинский находил, что тем литераторам, которые имеют средства, не следует брать денег с Некрасова. Он проповедовал, что обязанность каждого писателя помочь нуждающемуся собрату выкарабкаться из затруднительного положения, дать ему средства свободно вздохнуть и работать - что ему по душе. Он написал в Москву Герцену и просил его прислать что-нибудь в «Петербургский сборник». Герцен, Панаев, Одоевский и даже Соллогуб отдали свои статьи без денег. Кронеберг и другие литераторы сами очень нуждались, им Некрасов заплатил. Тургенев тоже отдал даром своего «Помещика» в стихах, но Некрасову обошлось это гораздо дороже, потому что Тургенев, по обыкновению, истратив деньги, присланные ему из дому, сидел без гроша и поминутно занимал у Некрасова деньги.

Николай Чернышевский

В характеристике начинающегося 1856 годом «второго периода журнальной деятельности» Некрасова говорится, между прочим, что "умственный и нравственный горизонт поэта значительно раздвинулся под влиянием того сильного движения, какое началось в обществе, и тех новых людей, которые окружили его«.- Дело было не в расширении «умственного и нравственного горизонта поэта», а в том, что цензурные рамки несколько «раздвинулись» и «поэт» получил возможность писать кое о чем из того, о чем прежде нельзя было ему писать.- Когда дошло и до крайнего своего предела расширение цензурных рамок, Некрасов постоянно говорил, что пишет меньше, нежели хочется ему; слагается в мыслях пьеса, но является соображение, что напечатать ее будет нельзя, и он подавляет мысли о ней; это тяжело, это требует времени; а пока они не подавлены, не возникают мысли о других пьесах; и когда они подавлены, чувствуется усталость, отвращение от деятельности, слишком узкой.

Федор Глинка, мемуарист

Отец мой, известный в свое время писатель и патриот Сергей Николаевич Глинка, встретился с Некрасовым в 1839 году у своего кума Н. А. Полевого, заинтересовался им, и, не знаю вследствие каких причин, предложил ему учиться у него французскому языку. С этого дня, Некрасов сделался частым посетителем нашего дома. Как теперь вижу его, перед столиком, читающего по-французски вслух с забавным выговором. Некрасов скоро сошелся с старшим братом моим С. С. Глинкой (еще живым до сей минуты) и поселился вместе с ним на углу Невского проспекта и Владимирской улицы, в дом занятом теперь гостиницей «Москва». Они занимали в третьем этаже насколько комнат, прилично убранных собственной мебелью, перевезенной братом с старой квартиры на Литейной, где у него была типография. Вся мягкая мебель была обита материей красного цвета; упоминаю об этом потому, что по отъезде моего брата из Петербурга, Некрасов, при встречах со мной, постоянно требовал эту мебель, хотя, по словам брата, она вовсе ему не принадлежала. Когда я заходил к брату, то, большею частью, заставал Некрасова лежащим на диван; он постоянно быль, или казался, угрюмым и мало разговаривал.

Екатерина Жуковская, мемуаристка

Вернувшись осенью из деревни, он часто заходил к нам по вечерам прочесть то или другое только что им написанное стихотворение или просто поговорить о редакционных делах. Читал он крайне оригинально, совершенно не так, как читали другие поэты того времени: не входил в пафос и не завывал, а читал каким-то замогильным голосом, чему много содействовала его постоянная хрипота.

Отличаясь широким размахом, он представлял удивительную смесь широкой натуры с некоторою прижимистостью, обнаруживавшеюся преимущественно в мелочах.

Так, все были удивлены однажды скверным переводом какого-то французского романа, помещенного в «Современнике», где, например, слово esprit de corps было переведено - «дух тела» - и тому подобное.

Кое-кто стал укорять Пыпина за пропуск такого перевода.

Да это ведь не я! Перевод этот поместил сам Николай Алексеевич! Он его купил у неизвестного переводчика.

Кто-то при мне укорял Некрасова за это.

Грех попутал! - засмеялся он. - Соблазнил меня малый дешевизной: по 8 рублей с листа спросил.

Рядом с этим он не жалел давать большие авансы лицам, которых признавал талантливыми и от которых ждал большого, что зачастую не оправдывалось на деле.

Алексей Николаевич Мошин, писатель

Некрасова и Достоевского я встречал у Андрея Александровича Краевского, иногда в довольно большом обществе. О них помню только то, что Некрасов казался мне милым, любезным, внимательным человеком, очень интересным собеседником, остроумным, часто веселым рассказчиком. Достоевский казался очень суровым и мрачным и необщительным человеком: он вступал в разговор и споры только с кружком своих тесных знакомых, он часто бывал грустен, уныл и часто казался раздраженным. Тяжелый, угрюмый, болезненно-нервный человек - таким казался мне Достоевский.

В настоящее время в Москве заканчивается подготовка тома воспоминаний о выдающемся русском поэте Всеволоде Некрасове (составители - Галина Зыкова и Елена Пенская). Предлагаемое вашему вниманию эссе Сергея Лейбграда было написано специально для этого издания.

Вспоминать Всеволода Некрасова мне мучительно тяжело и радостно. Для меня он – один из самых важных русских поэтов второй половины ХХ века и начала века двадцать первого, постоянно присутствующих в моём речевом сознании. Гений, простите за одиозное и вполне бессмысленное слово, вернувший русской поэзии возможность высказывания.

Именно это стало причиной нашего знакомства, именно об этом я уже четверть века твержу своим самарским студентам, литературным друзьям и обыкновенным слушателям радио «Эхо Москвы» в Самаре. Странный и страшный «комплекс обиды», некрасовский «пепел Клааса» до сих пор стучит в моём сердце. К сожалению, тема вычеркнутости, замалчивания, уничтожения, подлога, исключения и уничтожения его системами (советской, постандеграундной, «гройсовской» и «немецкой») неизбежно оказывалась в центре наших разговоров, а иногда споров. И лишь на полях этих наших бесед проявлялось парадоксальное художественное, литературно-критическое, искусствоведческое и человеческое своеобразие уникального поэта и мыслителя Некрасова. Его обжигающая точность, органика и глубина. Естественность и неизбежность, освобождённые от инерции. Концентрированность и свобода. То есть то, без чего невозможно представить живую русскую поэзию до и после концептуализма.

Я встречался со Всеволодом Николаевичем всего десять раз. Ещё столько же раз, может, чуть больше, мы разговаривали с ним по телефону. В моих редакторских бумагах хранится пространное «обиженное» письмо Некрасова. Письмо было написано в январе 1996 года, сразу после новогодних праздников. Кроме упрёков в попытке «дистанцироваться от его точки зрения», Всеволод Николаевич прислал и замечательное стихотворение о Самаре, посвящённое мне и фотографу Сергею Осьмачкину (оно было напечатано на портале «Цирк «Олимп»+TV 9 февраля 2013 года).

16 июля 2007 года на его даче в Малаховке я взял, как выяснилось, последнее видеоинтервью в его жизни. По странному стечению обстоятельств, это случилось в день смерти Дмитрия Александровича Пригова, выдающегося русского поэта и его «заклятого друга», которого он несправедливо считал одним из виновников своего «вычёркивания» из новой русской поэзии.

Моё личное знакомство с Некрасовым состоялось в сентябре 1995 года. Инициатором нашей встречи стал поэт и младший друг Всеволода Николаевича Александр Макаров-Кротков. Как раз в это время мне удалось найти спонсора для издания в Самаре вестника современного искусства «Цирк «Олимп». Саша стал представителем издания в Москве. А цель этой толстой чёрно-белой газеты почти точно совпадала со стремлением Некрасова – дать читателям и писателям максимально точную и честную картину современной русской литературы и поэзии, прежде всего. Без предтеч в лице Георгия Оболдуева, Михаила Соковнина, лианозовцев и концептуалистов говорить о «другой литературе» или «постмодернизме» было бессмысленно. Среди тех, от кого я, как редактор, собирался отталкиваться, чтобы затем публиковать авторов моего поколения и следующего за ним были Всеволод Некрасов, Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн, Михаил Айзенберг и Виктор Кривулин.

Саша Макаров-Кротков рассказал мне, что Некрасов хотел бы опубликовать два письма Норберту Виру, редактору эссенского журнала «Schreibheft». Эти программные тексты о «фальсификации» современного русского искусства, в первую очередь, так называемой концептуальной поэзии, и «руководстве» Борисом Гройсом отечественным неподцензурным искусством Некрасов безуспешно отправлял в Германию через Сабину Хенгсен. Не хотели печатать тексты и столичные издания, пугавшиеся резких и беспощадных некрасовских оценок Гройса, Бакштейна, Ильи Кабакова, Дмитрия Александровича Пригова.

Некрасов искал, с одной стороны, издание, которое не испугается печатать его разоблачительные «письма», а, с другой стороны, будет достойно его этических и эстетических требований. Александру Макарову-Кроткову Некрасов доверял, но потребовал обязательной личной встречи со мной.

Для меня важен был исключительно Всеволод Некрасов. Я полагал и полагаю сейчас, что автор такого грандиозного художественного масштаба имеет право на любые, перефразируя Осипа Мандельштама, неразрешённые высказывания и радикальные суждения. Это его персональная территория ответственности, её он заслужил своим творчеством. Я никогда не соглашусь с большинством обвинений в адрес Пригова, но был уверен, что Дмитрий Александрович, который тоже стал автором «Цирка «Олимпа», своего старшего товарища поймёт и простит.

В сентябре 1995 года я шёл сквозь сумрачный осенний московский пейзаж, почему-то напомнивший мне работы Олега Васильева, на встречу с Некрасовым. На пересечении Стромынки и Бабаевской постоял около бывшего клуба Русакова работы Константина Мельникова. Маленькая девочка с грустным взрослым лицом объяснила мне, как пройти на Большую Остроумовскую, дом 13.

Перед тем, как зайти в подъезд девятиэтажного дома из серого силикатного кирпича, я нервно покурил и пешком поднялся на нужный мне этаж. Дверь открыла добрая, полнотелая, одетая как будто во что-то дачное, Анна Ивановна Журавлёва. У неё за спиной стоял сразу узнанный мной по фотографии Всеволод Николаевич Некрасов. Он был в старом трико и какой-то простой клетчатой рубашке смикшированного сине-бордового цвета. Так мне почему-то запомнилось. Меня спросили, есть ли мне где переночевать и тут же провели на кухню.

Старая, обшарпанная, тесная квартира «хрущёвского типа», деревянные полы со скрипом, стоптанные тапочки, книги, папки, коробки, тюки, рулоны, планшеты. «Концептуальная» трещина во всю стену. Где-то в глубине комнаты, проходя на кухню, я увидел включенный монитор компьютера. Странное ощущение простоты, старорежимности и небрежного удобства, современности и актуальности. Компьютер был новый, гораздо продвинутее того, что был тогда у меня.

Я не успел ничего сказать, пока меня не накормили щами со сметаной, картошкой с котлетами и малосольными огурцами с капустой под пару стопочек водки. А потом около двух часов мы разговаривали.

Я объяснил концепцию «Цирка «Олимпа», сказал, что считаю честью опубликовать тексты Некрасова, по просьбе Всеволода Николаевича «выстроил» линию живой русской поэзии от Мандельштама через обериутов и Оболдуева к лианозовцам – Яну Сатуновскому и Всеволоду Некрасову, а потом к Пригову и Рубинштейну. Назвал фамилии Айги, Айзенберга, Кибирова, Друка, Ахметьева и, конечно, Макарова-Кроткова. Некрасов, услышав слово «Пригов», не выказал никакой враждебности. Он добавил к моему списку Соковнина, Сухотина, Александра Левина, потом очень тепло говорил о Борисе Слуцком, Леониде Мартынове и Николае Глазкове. Вернулся к Мандельштаму и Яну Сатуновскому, как к своим любимым поэтам. И вдруг с непонятной мне теплотой коснулся Есенина и Булата Окуджавы, как примеров речевой поэзии. Только после этого Некрасов поведал мне, что он думает о Борисе Гройсе, Пригове и «приготе». О речи, которая ловит себя на поэзии, о конкретизме и московском концептуализме. О мастерстве, которое предаёт Пригов, компрометируя и тиражируя сделанные им открытия. Об искусстве не уметь и науке не знать. О том, как слипаясь в систему, «со всем азартом и борзостью» оттирают его, как будто бы и не было такого автора у самых истоков. О том, что к тридцати годам небытия прибавились ещё десять…

Мы договорились, что в первых семи номерах я публикую два открытых письма Некрасова Нойберту Виру, а в декабре Всеволод Николаевич приедет на презентацию «Цирка «Олимп». Перед уходом он подарил мне две тоненькие свои книжки «Стихи из журнала» и «Справка». Я спросил, нет ли у него для самарцев ещё нескольких экземпляров этих книг, и он дал мне целую пачку «Справки» для студентов и преподавателей педуниверситета и Госуниверситета. Прощаясь, он спросил, а не хочу ли я ему подарить свои сборники, ему это важно. Конечно, я этого хотел. И заранее приготовил две книжки, но в ходе беседы решил не нарушать «чистоту жанра».

Подпольный человек. Мастер. Человек с окраины. Старый седой мальчик. Удивительная речь, отчаянно похожая на его стихи. Ритмичная, импульсивная, лишённая сравнений и метафор. Распевная. Как будто диалектная. Почему-то я подумал об Андрее Платонове. О Мандельштаме в Воронеже. Шишечка над верхней губой. Между его словами и его стихами не было зазора. Как будто взяли у него нечто главное, а про него забыли. Даже не так. Открытое, услышанное, вызванное им стали искажать и обессмысливать. Когда это касалось политики, это звучало очень точно. Сейчас это вспоминается едва ли не как пророчество. Некрасов говорил о подтасовках, о своём исключении из контекста, о новом Массолите, о постсоветской лжи и непрофессионализме, а потом утверждал, что всё это привело к чеченской войне и кончится новой тоталитарной системой. Словосочетания «православный сталинизм» он не произносил, но говорил именно об этом.

2 декабря 1995 года Всеволод Некрасов вместе с Геннадием Айги, Львом Рубинштейном и Александром Макаровым-Кротковым приехал в Самару на презентацию первого номера «Цирка «Олимп». Это были чудесные дни. Два дня. Некрасов был лёгким, оттаявшим, улыбающимся. Искренне тронутым вниманием к себе студентов, преподавателей, самарских литераторов.

Я поселил поэтов в гостинице «Россия», рядом с речным портом, на берегу Волги. Большая 12-этажная советская гостиница. Лучшее, что в ней было – это стеклянные стены и вид: на реку, на Жигули и на Самару с обратной стороны. Некрасов всё время заворожённо и даже влюблённо смотрел вдаль, к чему-то приглядывался, как будто собирался рисовать. Когда мы сидели в холле я процитировал ему его стихи: «Увидеть/ Волгу// и ничему не придти/ в голову// ну/ можно/ такому быть// или Волга не огого/ стала// но/ воды много». Некрасов иронии не почувствовал. Он всматривался в волжский пейзаж серьёзно и сентиментально.

Вечером 2 декабря в самарском Доме актёра состоялся литературный вечер. Я представил гостей, как классиков современной русской поэзии. Геннадий Айги принял эту характеристику, как очевидность. Лев Рубинштейн иронично улыбнулся. Всеволод Николаевич слегка скривил свои детские тонкие губы. И всё равно было заметно – переполненный зал с обилием молодых лиц произвёл на него впечатление. Некрасов читал удивительно. Очень негромко, очень точно, убеждая публику в запинающейся чистоте речи и языка, в ненавязчивом остроумии и возвышающей естественности. Он как будто до прозрачности протирал слова и предложения своими повторами. В зале воцарилась удивительная тишина, прерываемая аплодисментами. И вдруг Всеволод Николаевич, отринув сконцентрированное на его голосе и на его стихах внимание, начал монотонно читать письмо про Гройса и «приготу». Его с трудом выслушали до конца. Некрасов не расстроился, заметив: «Стихи стихами, но это для меня сейчас важнее».

После выступлений мы гуляли по старой Самаре. Некрасов был похож на частного детектива или краеведа. Он внимательно осматривал фасады и заборы, заглядывал во дворики, спрашивал меня об архитекторах и жителях. Из Самары в Москву он захватил около сорока номеров «Цирка «Олимп», где была опубликована первая часть одного из двух его писем.

А через два месяца мне пришло письмо, в котором он вежливо, но жёстко «предъявил счёт» за то, что я без его ведома самостоятельно дал название тексту «Открытые письма немецкому другу» и во втором номере вместе с текстом разместил рисунок Виктора Батьянова «Образ Дон Кихота».

Дело в том, что я решил в каждом номере практически на каждой странице размещать «галерею» одного художника или фотографа. Первую публикацию Некрасова сопровождал переданный им карандашный портрет поэта работы В.Кривитского. Вторую - рисунок Батьянова, третью – фоторабота Светланы Осьмачкиной, четвёртую – пейзажная фотография Владимира Привалова.

Я, конечно, виноват. Вместо того, чтобы озаглавить тексты Некрасова «Письма Нойберту Виру», я по ассоциации с письмами Камю дал им наименование «Открытые письма немецкому другу». Но на презентации в Самаре Всеволод Николаевич ничего мне по этому поводу не сказал. Рисунок же «Дон Кихота» во втором номере он счёл за проявление снисходительности и попытку дистанцироваться от его точки зрения.

«Дон Кихот никак не устраивает меня потому, что все знают, кто такой Дон Кихот. Он, прежде всего, сумасшедший. Больной человек, совершенно оторванный от реальности, воспринимающий её крайне неадекватно… Просто трудно представить, чтоб в своё время Мандельштаму, скажем, или Оболдуеву кто-нибудь да не тыкал – в нос или за глаза – именно этим персонажем. В корне ошибаясь: Мандельштам, Оболдуев, Хармс или Булгаков, или Мартынов, Глазков с реальностью были связаны как раз не слабей других, а крепче. Что считать реальностью. Вы понимаете, дело не в том, чтобы Всеволоду Некрасову сопоставиться с любым из названных как автору. Это не моё авторское дело. Но позицию свою я, думаю, сравнить могу с чьей угодно – и с позицией вышеперечисленных авторов у моей собственной действительно налицо кое-что общее: положение изолированности. Отсутствия. Вопрос - где? В реальности я отсутствую, как Дон Кихот, или в системе, как Хармс и другие?», - написал мне Некрасов, а потом повторил это же почти дословно в телефонном разговоре.

Всеволод Николаевич предложил мне прекратить публикацию письма или допечатать первое письмо до конца с объяснением, что название принадлежит редактору, а не автору. Впрочем, сказал Некрасов, есть ещё третий вариант – принести печатные извинения за всё и напечатать оба письма, как мы договаривались.

В пятом номере я опубликовал окончание первого письма к Виру, а ещё через полтора месяца, будучи в Москве, позвонил Всеволоду Николаевичу. Не дав мне говорить, он попросил меня, если есть такая возможность, приехать в гости. Я старался не оправдываться, сказав ему, что мне неисключимую реальность Некрасова в поэзии доказывать не надо и что он является важнейшей и принципиальной фигурой во втором русском авангарде, в его конкретистском и концептуалистском воплощении (конкретизм Некрасов считал более точным термином, чем концептуализм). Но при этом и Пригова, и Рубинштейна считаю очень значительными и значимыми авторами, на мой взгляд, не причастными к «небытию» Некрасова в версии Гройса и иже с ним.

Всеволод Николаевич смягчился, неожиданно для меня вспомнил фильм «Вокзал для двоих» и назвал эту картину Рязанова настоящим искусством. И начал доставать из коробок, рулонов, из-за шифоньера работы Немухина, Рабина, Булатова, Васильева. Невероятные работы. С наибольшей теплотой он говорил об Олеге Васильеве, остраняющимся от инерции и штампа с сохранением человеческой интонации. Вдруг начал рассуждать о повторах, как об оживлении смысла и слова, как о вговаривании в слово и в биографию. «Вот у вас же совсем другие стихи, я вижу за ними вас, Самару, время. Вы вот посчитали странным, что я сказал про «Вокзал для двоих» Рязанова. Но в этом нет никакой приготы. Как не могло этого быть у Яна Сатуновского. Как у Мандельштама, у которого речь убегает от конвоя». Каюсь, я запомнил, а потом чиркнул на листочек эту реплику Некрасова, потому что он упомянул в ней и меня. Но смутное сопоставление Эльдара Рязанова, которого я не воспринимаю в пространстве искусства, и Сатуновского с Мандельштамом, без коих для меня нет русской поэзии, показалось мне сколь абсурдным, столь и очень некрасовским.

Тонко, глубоко и технологически размышляющий о поэзии Всеволод Николаевич нередко поражал меня неприкаянностью и наивностью, без которых было бы невозможно его преображённое прямоговорение.

В 14, 15 и 16 номерах «Цирка «Олимп» в 1996 году вышло второе письмо Некрасова к Виру, я сообщил читателям, что название текстов дано редактором, с небольшими перерывами практически каждый год я заезжал в гости к Всеволоду Николаевичу, где перед беседой Анна Ивановна обязательно кормила меня домашним обедом из «советской юности».

Не уверен, что заслуженно, но я удостоился особой благодарности Некрасова за свою рецензию его совместной с женой книги «Пакет». Сосредоточенный не на своей исключительности, а на «исключении» себя из первого ряда новой русской поэзии, он подчеркнул в моей рецензии строчку «объективное зло, объективное предательство, объективное равнодушие всё равно зло, предательство и равнодушие».

Были и новые обиды. Генрих Сапгир передал мне «не совсем те стихи» Некрасова для публикации в рубрике «Самиздат века». Всеволод Николаевич выбрал бы другие тексты, но ведущим рубрики был всё-таки Сапгир. А после того, как из-за дефолта 1998 года прекратил своё существование «Цирк «Олимп», я в сборнике «Избранный «Цирк «Олимп» разместил не фрагмент одного из писем Некрасова, а его маленькую статью про Лианозовскую группу. Он сам мне разрешил выбрать любой его текст, но моим выбором был недоволен.

В 2000-м году Всеволод Николаевич напомнил наш разговор пятилетней давности. О том, чем закончится короткий период российской демократии, которую присвоила себе, как он говорил, «борзота с наукой не знать и искусством не уметь». Это было вскоре после «Курска» и президентских выборов.

В начале 2001-го года я ещё раз обманул надежды гениального поэта. Нет, я и сам в какой-то момент поверил, что наш замысел осуществим. Директор самарского выставочного центра «Экспо-Волга» Наталья Лелюк согласилась привезти в Самару выставку живописи и графики из коллекции Всеволода Некрасова. Я убеждал её, что необходимо создать литературно-художественный музей Некрасова в Самаре, что это один из самых крупных ныне живущих европейских поэтов, что появление такого музея в нашем городе сделает и её частью истории российского и мирового искусства. На какое-то время поверил в это и Всеволод Николаевич, сначала посматривавший на меня, как на Бендера во время его бессмертного монолога о Нью-Васюках. Всё сорвалось из-за необходимости оформления весьма значительной страховки. Некрасов отлично знал цену работам, которые дарили ему Рабин, Немухин, Булатов, Инфанте, Васильев, Кабаков, Мастеркова, Кропивницкий, Пивоваров, Шаблавин, Рогинский, Бахчанян. Спонсор выставки и будущего музея рисковать своими деньгами не захотел. «Я, конечно, очень уважаю Николая Алексеевича Некрасова, но рисковать семейным бизнесом не имею права», - заявил он после некоторых раздумий.

8 и 9 декабря 2005 года Некрасов второй раз в своей жизни приехал в Самару. Вместе с ним приехала и его жена Анна Ивановна Журавлёва. Их пригласил Самарский госуниверситет на конференцию «Коды русской классики. Проблемы обнаружения, считывания и актуализации».

Мы снова бродили по старой Самаре. Он снова, как и в первый свой приезд, был счастлив. Им интересовались, его просили расписаться на своих книгах, ему задавали вопросы. Он снова был живым классиком. Пусть и в узком «циркоолимпийском» и университетском кругу. Но именно этот круг два дня бережно окружал старого гениального поэта с детским обидчивым лицом. Об этом он чуть позже написал в «Самаре: слайд-программе», которая была опубликована на портале «Цирка «Олимп»+TV стараниями Елены Пенской и Галины Зыковой в 2013 году.

В последний раз я встретился с Некрасовым на его даче в Малаховке 16 июля 2007 года. В этот день умер Дмитрий Александрович Пригов. «Неужели я пережил Диму физически», - почти шёпотом произнёс Всеволод Николаевич. Полтора месяца назад умер Борис Ельцин. Ощущение окончательного расставания с так и не сбывшейся Россией, несмотря на щипки самоиронии, не покидало меня на протяжении всей дороги к Некрасову. Я с товарищем ехал в Москву из Самары на автомобиле, в 10 часов пришла «эсэмэска» о смерти Пригова.

Был жаркий, душный, булгаковский день. Для коллекционного издания «Мастера и Маргариты» я брал интервью у современных поэтов и прозаиков об их отношении к этому роману. Всеволод Некрасов был первым. И единственным, кто почти без всяких оговорок абсолютно серьёзно назвал этот текст одним из лучших русских романов ХХ века. Художественным явлением и поступком Булгакова, переигравшего задушившую его систему. Местью и возмездием, которое стало возможно благодаря мастерству и подлинности. Мои слова о массоидности, беллетристичности, ситуативности и «советскости» феномена «Мастера и Маргариты» Некрасов посчитал незаслуженными. Булгаков был дорог ему, как пример одиночки, воздающей Массолиту. Той самой системе, которая, по его мнению, возникла и на месте советской. И которая разбудила «нынешний ужас в кожанках».

Абсурдной, сюрреалистической и одновременно лубочной была и дача как таковая. Простой перекошенный деревянный домик с открытой верандой, со старой распадающейся мебелью, ковриками, огромным котом и доброй, мудрой Анной Ивановной. Маленький лысенький пятачок перед калиткой и полностью заросший дикими деревьями, в основном клёнами, крошечный дачный участок. Стройные, худосочные деревья отчаянно боролись за место под солнцем. Они росли так плотно, что между ними едва можно было протиснуться. На вопрос «Является ли для него антисемитизм Булгакова антибольшевизмом?», Всеволод Николаевич болезненно ответил, что это были соположные явления. «Такое количество определённых фамилий среди тех, кто травил Булгакова, не может быть случайно». Тут же Некрасов заметил, что антисемитизм – это мерзость, что Германия была справедливо наказана за это, и сама потом освободилась от этой скверны, что его самые любимые и самые важные поэты Осип Мандельштам и Ян Сатуновский, что Александр Левин и я много для него сделали (меня он помянул, вероятно, потому что я стоял напротив него), что во время «дела врачей» и борьбы с космополитизмом он, как мог, защищал своих друзей от этой нацистской гадости. Но… Вот и его изолируют, забывают, вычёркивают, отодвигают люди с теми же фамилиями, и это очень опасно для всех, это провоцирует «черносотенную нечисть». Гройс, Бакштейн, Эпштейн, Рубинштейн, Айзенберг, начал перечислять Некрасов. «Всеволод Николаевич, вы же очень ценили Льва Рубинштейна и Михаила Айзенберга. И разве фамилия для вас и есть национальность?», - остановил я перечень фамилий. «Я сейчас не о поэзии, а о позиции. И они тоже», - возразил мне Некрасов. «Неужели вы всё это всерьёз? Это же глубочайшее заблуждение, болезнь. А чтобы на это сказали Мандельштам и Сатуновский?», - попробовал я избавиться от наваждения. «В России никогда не было того, что случилось в Германии, и надо сделать так, чтобы этого никогда не случилось. Я отчасти согласен с Солженицыным. Если у него были такие ноты. Плохо его кусали, недобросовестно. Перекос перекосом, но Швондер был», - не отвечая впрямую на мой вопрос, пробормотал Всеволод Николаевич. Я не стал обострять наш диалог до предела…

После паузы Некрасов вспомнил, как в юности подражал Маяковскому, Есенину, Цветаевой, потом Мартынову. Главным и самым сильным его потрясением после Мандельштама были стихи Сатуновского. Сама возможность таких стихов. В завершение нашей встречи Некрасов по моей просьбе прочитал несколько своих старых и новых стихотворений.

«Погоди// Я посмотрю// Как идут/ Облака// Как идут дела»…

Я был уверен, что вижу живого Всеволода Николаевича Некрасова в последний раз.

24 марта 2009 года, в день его 75-летия, за полтора месяца до смерти Некрасова, ни одно, как мы по инерции говорим, центральное средство массовой информации не поздравило и не вспомнило поэта. Вдруг на канале «Культура» появилась фотография Некрасова, и голос за кадром произнёс: «Сегодня своё 75-летие отмечает поэт-новатор, теоретик литературы, участник Лианозовской группы Всеволод Некрасов». На экране появилось стихотворение: «Я помню чудное мгновенье/ Невы державное теченье// Люблю тебя Петра творенье// Кто написал стихотворенье// Я написал стихотворенье».

Я тут же позвонил Макарову-Кроткову, чтобы Саша сообщил Всеволоду Николаевичу, что он есть. Есть даже для «этих».

А 9 июля 2014 года выставка «ЖИВУ и ВИЖУ» всё-таки приехала в Самару. В Самарском художественном музее было представлено семьдесят шесть работ из собрания Некрасова, содержащего более трёхсот живописных полотен и графических листов и переданного Государственному музею изобразительных искусств имени А.С.Пушкина после смерти замечательного поэта литературоведами Галиной Зыковой и Еленой Пенской. Многие из них Всеволод Николаевич показывал мне в своей тесной квартире на Большой Остроумовской…

Эта весна недобро будет памятна чередой утрат. Алексей Парщиков, Лев Лосев. Теперь - Всеволод Некрасов. Поэт скончался 15 мая, ему было 75 лет.

Всеволод Некрасов родился в 1934 году, вторая половина 50-х пришлась на филологическую учебу в Московском педагогическом институте. Тогда же начинаются стихи с задачей «сделать строку как можно физически сильнее» (из интервью Всеволода Некрасова журналу «Зеркало», 2004). Начинающим поэтам, не ориентировавшимся на официоз, приходилось двигаться наощупь, находя единомышленников случайно, но неизбежно. Так возникло знаменитое «Лианозово» - сообщество художников и поэтов, центром которого был Евгений Кропивницкий - осколок Серебряного века, патриарх, привечавший талантливую молодежь.

Некрасов - один из самых ранних авторов самиздата, в первом же номере «Синтаксиса», выпускавшегося Александром Гинзбургом, была представлена его подборка, там же среди прочих были родственные Некрасову Владимир Бурич, Генрих Сапгир, Игорь Холин и Николай Глазков.

Напомним год выхода - 1959-й. Позади - и XX съезд с критикой культа личности, но и скандал с публикацией «Доктора Живаго» и присуждением Пастернаку Нобелевской премии. Машинописный журнал планировался чуть ли не еженедельным, но после третьего номера издатель получил срок - два года тюрьмы по надуманному обвинению.

Вторая большая подборка Некрасова появилась в не менее легендарном самиздатском журнале - ленинградском «37», который редактировал Виктор Кривулин, бронзовый век наводил мосты между неофициальной литературой двух столиц. Стихи были набраны в два столбца и занимали несколько десятков страниц.

На страницы же советской печати, как это бывало со многими талантливыми авторами, попадали только детские тексты Некрасова, да и те публикации - по пальцам перечесть. Стихи этого направления позже были собраны в книгу «Детский случай» (М., 2008).

С начала 70-х у Некрасова были эпизодические публикации на Западе. Заметим, что эмигрантские «Грани» в 1965 году воспроизвели все вышедшие номера «Синтаксиса», что, разумеется, не могло прибавить Некрасову симпатии литературных (и не только литературных) властей. Наиболее значимая зарубежная подборка - в коллективном сборнике «Свобода есть свобода» (озаглавленном строчками из стихотворения самого Некрасова), который вышел в 1975 году в Цюрихе с параллельными переводами на немецкий. В то время неофициальная литература еще не наработала практику выпуска на Западе коллективных сборников литераторов, живущих в СССР. «Метрополь», «Каталог» - все это было позже, хотя и с большим резонансом.

Вообще, надо сказать, едва ли не каждая публикация Всеволода Некрасова становилась литературным событием. Недаром первые две «настоящие» книги («Стихи из журнала», 1989, и «Справка», 1991) были составлены соответственно из самиздатских и тамиздатских публикаций. И таких публикаций было не так уж много.

Всеволод Некрасов очень чутко и ревниво относился к контексту предполагаемого издания, задавая почти невозможную для издателей планку требований. Он стремился снабдить публикации - и новейшего в том числе времени - подробными разъяснениями полемического и историко-культурного характера. Для Некрасова была крайне важной система координат отечественной неподцензурной поэзии. В связи с этим небрежность критиков или значимые, как ему виделось, умолчания тех или иных имен воспринимались как личное оскорбление.

Стихи со временем обрастали приложениями в виде писем в редакции, репликами и заметками. Их запальчивость была, однако, не средством сведения счетов или особенностью критического темперамента. Некрасов был искренне озабочен стремлением донести до читателя и укрепить в его восприятии картину развития отечественной поэзии, в частности, феномена московского концептуализма.

Но эти споры пусть достанутся историкам литературы. Нам останутся стихи.

В 2007 году Всеволоду Некрасову была присуждена премия Андрея Белого - за особые заслуги перед русской литературой. Эти заслуги действительно особые.

Всеволод Некрасов - это авангардизм «с человеческим лицом». В его поэзии нет холодных конструкций, она не требует критического обоснования и академических комментариев. Стихи таких поэтов, как Сатуновский и Некрасов, дали мощный импульс, в направлении которого вот уже полвека наиболее успешно развивается современная поэзия.

Стихотворение рождается как бы из ничего. Несколько повторов, созвучий, два-три служебных слова - вот, собственно, и все.

Бог знает что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи... -

писал когда-то Ходасевич. Метафизическое бормотание, частный случай вызывающе традиционного поэта стало отправной точкой для поэтических поисков второй половины XX века. Оказалось (и в который раз!), что поэзия - гораздо шире, чем было принято понимать. Что она, как Феникс, должна постоянно обновляться, и жива только благодаря этому. Что, наконец, она способствует, как это ни банально прозвучит, расширению сознания читателя и делает его восприятие более объемным. Эти задачи решаются разными способами, но случай Некрасова уникален.

Минимализм Всеволода Некрасова потрясает. Известная стихотворная формула про лучшие слова в лучшем порядке переводится из поэтической арифметики в квантовое измерение.

лес и после леса

после леса

полно места

полсвета

полсвета и полсвета

а если и после лета

после этого...

Это измерение на удивление органично вмещало в себя и лирику, чистую, как хрусталь, и гражданскую поэзию.

и тьмы и тьмы

и тьмы и тьмыитьмыть

мыть и мыть...

Его стихи, в отличие от тысяч строк сотен авторов, воспроизводящих его стилистику, отнюдь не анонимны. В большинстве своем - на удивление добры и светлы. Чудо речи, рождающей текст, происходит на глазах у читателя, отнюдь не вовлекая его в постмодернистские игры с провокативной рецепцией. В этом стоянии на своем было что-то рыцарственное. «Вот я - автор. И не смерть автора, а вота вам. Извините».

Остается перечитывать. Осознавать стихи Некрасова как единый корпус. И всегда помнить, что

Свобода есть

Свобода есть свобода...

Описание презентации по отдельным слайдам:

1 слайд

Описание слайда:

Некрасов в воспоминаниях современников А.Я.Панаева Н.Г.Чернышевский Крестьяне Ресурс подготовила Судакова С.Р., учитель МБОУ СОШ № 5 Г. Светлого Калининградской области. Н.А.Добролюбов

2 слайд

Описание слайда:

Воспоминания И.А.Панаева. И.А.Панаев (1822-1901), инженер по образованию, обладал прекрасным литературным дарованием и напечатал в «Современнике» несколько беллетристических произведений. Честный, энергичный, трудолюбивый, он свыше 10 лет заведовал в журнале хозяйственными и денежными делами. Я хорошо знал Некрасова и никогда не сомневался в добрых и достойных уважения качествах его сердца. Поэтому вопросы о нём, в которых порою звучала как бы нота иронии и проглядывало некоторое злорадство, задевали меня за живое. На него возводили множество небылиц и распускали про немало самых возмутительных клевет. Отвечать на вопросы я никак не мог хладнокровно. Каждому спрашивающему я объяснял подробно всю нелепость ходивших слухов и, в подтверждение моих уверений, вызывался представить доказательства. Для публики важно знать: существовало ли противоречие между всем прекрасным и добрым, наполнявшим его произведения, и нравственными качествами того, кто так хорошо выражал это прекрасное и доброе? Существовал ли разлад между добрым чувством, выраженным прекрасным стихом, и и чувством, живущим в сердце поэта? На это я твёрдо и не колеблясь отвечу: никакого разлада не было. Некрасов по своим нравственным качествам не противоречил вовсе тому образу, который рисовал своим воображением. Это был человек мягкий, добрый, независтливый, щедрый, гостеприимный и совершенно простой; но достаточною твёрдостью характера не обладал. Редакция журнала «Современник»

3 слайд

Описание слайда:

Воспоминания Н.Г.Чернышевского. Н.Г.Чернышевский(1828-1889)теснейшими узами связан с жизненной и творческой биографией Н.А.Некрасова. С1853года он начинает печататься в «Современнике». В 1856 году, отправляясь за границу, Некрасов оставляет именно его полновластным редактором журнала. При выходе из Педагогического института Добролюбов поселился на квартире, сырой и производившей неприятное впечатление своими мрачными стенами, штукатурка которых была старая, полуобвалившаяся, потускнелая загрязнённая. Побывав у него, Некрасов приехал ко мне и начал разговор прямо словами: «Я сейчас был у Добролюбова, я не воображал, как он живёт. Так жить нельзя. Надобно приискать ему другую квартиру». За этим началом следовало продолжение, переполненное упрёками мне за мою беззаботность о Добролюбове. Особенно много огорчала его сырость квартиры. Он говорил, что при слабости здоровья Д. может сильно пострадать, если останется в такой обстановке. Вернувшись домой, Некрасов тотчас же поручил брату(Фёдору Алексеевичу) разыскивать квартиру для Добролюбова. Дал такое же поручение и своему слуге Василию. Когда я зашёл к Некрасову часа через два или три часа после того, как он был у меня, он говорил уже о том, что затруднений с устройством сносной жизни для Д. будет гораздо больше, нежели я могу себе представлять. Приискать порядочную квартиру и меблировать её нетрудно, но ещё ничего не значит. Надобно устроить, чтобы у него и обед был хороший. Надобно приискать какого-нибудь добросовестного слугу, умеющего хорошо готовить. Через несколько дней он устроил и это. Н.Г.Чернышевский Н.А.Добролюбов

4 слайд

Описание слайда:

Воспоминания А.Я.Панаевой. (А.Я.Панаева (1819-1893) – литературный сотрудник журнала «Современник», писательница, гражданская жена Н.А.Некрасова, которой он посвятил «Панаевский цикл» любовной лирики. Она оставила едва ли не лучшие воспоминания о Н.А.Некрасове – выдающемся издателе, талантливом журналисте, неординарном и сложном человеке). Я слышала от самого Некрасова, как он бедствовал в начале своего пребывания в Петербурге. Он с юмором передавал, как жил в пустой комнате, потому что его хозяйка, желая выжить своего жильца, в его отсутствие вынесла всю мебель, Некрасов спал на голом полу, подложив пальто под голову, а когда писал, то растягивался на полу, уставая стоять на коленях у подоконника. На моих глазах произошло почти сказочное превращение в наружной обстановке и жизни Некрасова. Конечно, многие завидовали Некрасову, что у подъезда его квартиры по вечерам стояли блестящие экипажи очень важных особ; его ужинами восхищались богачи-гастрономы; сам Некрасов бросал тысячи на свои прихоти, выписывал из Англии ружья и охотничьих собак; но если бы кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему всё опротивело в жизни, а главное – он сам себе противен, то, конечно, не завидовал ему.

5 слайд

Описание слайда:

Воспоминания крестьян о Н.А.Некрасове. В1889 году поэт С.Д.Дрожжин опубликовал записные воспоминания егеря Сергея Макаровича, с которым Некрасов охотился в Чудовской Луке. Они-то и помогают понять, что влекло Некрасова в деревню, к мужикам. Собираясь на охоту, я всегда звал мужиков и ребятишек, подсобить там. Так было и в этот раз. Приехали мы на охоту, и вдруг по моим подсчётам мужиков и ребятишек оказалось больше, чем следует. Что делать? Стал я бранить и отгонять лишних-то; барин услыхал это, подошёл ко мне и спрашивает, почему я их гоню. Я объяснил, что много лишних, которых я не нанимал. Барин усмехнулся, всех и оставил, добрая душа. Охота на этот раз удалась как нельзя лучше. Медведя барин убил, а мужикам сверх обещанной платы дал ещё по 50 копеек. А как его, покойного, любили ребятишки! Куда бы он ни приезжал, вся как есть эта мелюзга-то так, бывало, и вывалит к нему навстречу, - и всегда ждут его, точно светлого праздника. Любил он их очень, ну и льнули к нему. Приехали мы как-то в одну деревушку, мороз был страшный, а нужно было сделать облаву, барин по случаю сильного мороза запретил мне брать ребятишек, и когда я набрал только взрослых, то почти все ребятишки подняли рёв. Николай Алексеевич спросил у меня, почему они плачут. Я отвечал, что «на охоту вяжутся». «Вот, глупые!» - проговорил он, подозвал ребятишек и дал им на гостинцы. - Да что тут говорить, - сказал, вздыхая, Макарыч, - таких господ, как покойный Николай Алексеевич, нынче нет, да, пожалуй, и не будет…

Воспоминания о Некрасове

<В ИЗЛОЖЕНИИ МИЗЕНЦА>

Рассказ Ивана оказался не длинен и отрывочен. По его словам, Некрасов приехал как-то летом в Кострому, остановился в одной из гостиниц на Сусанинской площади и послал лакеев разыскать какого-нибудь охотника для указания мест в Костромской губернии. Один из лакеев увидел на рынке Гаврилу, который нес дупелей по губернаторскому заказу. Лакей сказал Гавриле о Некрасове и передал ему желание "барина" найти охотника. Гаврила пришел к поэту, познакомился с ним и обещал показать свои охотничьи места. Сейчас же собрались и поехали на тройках в Шоду. Некрасов, по словам Захаровых, ездил на двух-трех тройках, со всякими запасами и припасами. Дорогой останавливались и охотились, по указаниям Гаврилы, около Миского и Жарков. "В один день, - рассказывает Иван, - глядим, летят тройки; слышим, барин едет. Что за барин, думаем, их много тут приезжает - особенного внимания не обращали на них. И узнали, что будет Николай Алексеевич Некрасов, барин знаменитый!" Немного спустя приехал и сам "барин". Не успев еще хорошенько отдохнуть, он собрался на охоту, которая оказалась очень удачной: по словам Ивана, в 3 часа убили 120 дупелей. "Ну, - говорит Николай Алексеевич, - у вас можно охотиться".

Начавшееся таким образом знакомство поэта с Гаврилой с тех пор не прерывалось. Гаврила часто ходил в Грешнево и иногда жил там подолгу. <...>

Однажды на охоте с Гаврилой Некрасов убил бекаса, а Гаврила, в тот же момент - другого, так что Некрасов не слыхал выстрела. Собака, к его удивлению, принесла ему обоих бекасов. "Как, - спрашивает он Гаврилу,-- стрелял я в одного, а убил двух?" По этому поводу Гаврила рассказал ему о двух других бекасах, которые попали одному охотнику под заряд (см. конец "Коробейников"). Этот случай дал повод для рассказа об убийстве коробейников, которое произошло в Мисковской волости 1 . Другие подробности, например, о "Катеринушке", которой приходилось

Парня ждать до покрова 2 ,

основаны на рассказах Матрены, жены Гаврилы, теперь тоже умершей, которая так же сидела в одиночестве, как и Катеринушка.

Когда случился первый приезд Некрасова в Шоду, неизвестно. Во всяком случае, до 1861 года, когда написаны "Коробейники". Потом поэт еще раза два посетил Шоду. Гавриле Яковлевичу он подарил на память книгу своих стихотворений с собственноручного надписью; но книга эта "зачитана" каким-то чтецом, а вероятно, даже сгорела, о чем Иван очень сожалеет. Дарил Некрасов Гаврилу и деньгами, его жену и деток тоже не оставлял без подарков 3 .

Примечания

Иван Гаврилович Захаров из деревни Шоды Московской волости Костромского уезда (ум. в 1931 г.), сын Гаврилы Яковлевича, "друга-приятеля" (ум. в 1883 г.), как его называл Некрасов, которому обращено посвящение в "Коробейниках" (1861). Воспоминания записаны Мизенцем в 1902 г.

1 Стр. 410. Более подробно об этом же эпизоде И. Г. Захаров рассказывал А. В. Попову в 1927 г. Охотник Давыд Петров из деревни Сухоруковой "встретил в своей деревне коробейников, направлявшихся прямиком через болота в село Закобякино Ярославской губернии, "надумал" их убить, чтобы забрать деньги, и проследил в лесу. Коробейники поняли, что не к добру оказался около них как будто недавно виденный человек с ружьем, и просили оставить их. Когда Давыд убивал, то пастушок слышал выстрелы и крики. После убийства Давыд затащил одного убитого на дерево, другого спрятал под корни. Потом их нашли, но не знали, кто убил. Вскоре пошли слухи, что Давыд разбогател. Стали догадываться о причинах неожиданного обогащения. Гаврила Яковлевич делал ружье. Давыдка не заплатил ему за работу. В Дмитриев день позвал Гаврила Яковлевич Давыдку, и вместе пошли они к пастушку Вединию, который слышал выстрелы и крики в лесу. Сперва хорошо выпили, а потом "подзадорили детинушку". Подзадоривал больше родитель: "Нас трое, расскажи, как ты убил коробейников, никто не узнает". Он и рассказал им всю правду" ("Ярославский альманах", 1941, стр. 195--196). Другие источники, подтверждающие эти факты, неизвестны.

2 Стр. 410. Строка из поэмы "Коробейники" (V глава).

3 Стр. 410. Известно одно письмо Некрасову Гаврилы Яковлевича, отправленное 20 апреля 1869 г., в котором говорилось: "Стосковалось мое ретивое, что давно не вижу тебя, сокола ясного. Частенько на мыслях ты у меня и как с тобою я похаживал по болотинам вдвоем и все это очень помню как бы это вчера было и во сне ты мне часто привидишься.

Полюбуйся-ка на свой подарочек Юрку! Ишь как свернулась сердешная у ног моих, ни на минуту с ней не расстаемся - сука важнеющая, стойка мертвая, да уж и берегу я ее пуще глаз своих. <...>

Больно ведь мне тебя жалко, болезный ты мой, вот так и рвется душенька из груди моей к тебе навстречу" ("Некрасовский сборник", Пг. 1918, стр. 108). Вместе с письмом был отправлен фотопортрет Гаврилы с ружьем и собакой (хранится в мемориальном музее Н. А. Некрасова в с. Карабиха); на портрете сделана подпись:

Не побрезгуй на подарочке,
А увидимся опять,
Выпьем мы по доброй чарочке
И отправимся стрелять.